– Народ во тьме ходящий, идолам молящийся! Истуканы ваши – тлен!

– А я вот иду давеча по Тиропеону, гляжу, Нериягу сидит в лавочке и что-то там подсчитывает…

– Бедный Иегояхин, жена его бросила. Рога наставила…

– А Двора-то, сплетница, снова соседок против меня мутит…

Ходят, ходят души умерших и на меня поглядывают. Что это за одинокий человечишко повадился по переулкам бродить, фотоаппаратом целиться в разные места? Авось, не запечатлеет нас его фотоаппарат!

Вьются вокруг, через плечо заглядывают, а мне того и надо:

– Скажи, старый, – обращаюсь к седобородой тени, согбенной и чинной хромающей рядышком, делающей вид гордый и безразличный, – когда на базаре рыбой торговали, в какой-такой день это бывало?

– Так ведь в йом-шени[1], – отвечает призрачный дедушка, – а в ришон[2] ездили на телегах в Экрон, и закупали рыбу у плиштим. Те нам ее выгодно продавали – ведь не продашь, испортится. Всю ночь возы вонючие брели назад в Иерушалаим. А под утро рыбку-то и выносили на торг. Только проверяли сначала, чтобы кошерная была…

– Спасибо, – говорю старику, – дай Б-г тебе старости спокойной.

Тот кивает мне, сконфуженный… потому что не любят тени мертвых, когда кто-то их видит. А я вижу. Порой, идешь себе по Городу, и даже удивляешься, как другие их не видят? Иной раз за живым еще человеком гуськом идут: папа с мамой, дедушки с бабушками, еще какие-то совсем древние прадедушки, с пейсами, в черных шляпах. И тут понятно – пришли за потомком. Не жилец он уже. А он и не подозревает. Знай себе, мороженое ест и по мобильному телефону разговаривает… Не понравилось мне это, но ведь строго-настрого запрещено человеку судьбу его предсказывать. Вот и промолчал я. За угол свернул, прошел четыре шага, а сзади как грохнуло! Меня на живот бросило, ветер огненный надо мной пролетел, оглушил. Поднял глаза – стоит передо мной тот самый господин, который с мобильником… только прозрачный уже, и улыбается. Посмотрел на меня с полминуты, и исчез. А в ушах у меня звуки возвратились, вой сирен, да плач, и крики людские. Встал, голову поднял – рука человечья на дереве висит. И аккуратно так ее взрывом оторвало, даже лохмотьев мясных не было видно. Такая вот история.

Впрочем, речь не об этом. Город рвало взрывами, как когда-то римскими таранами, вавилонскими и ассирийскими катапультами, ядрами из пушек. Великий Город, которому суждено прожить столько, и остаться живым и сильным, возродившимся из пепла. И ночью, когда все стихает настолько, что можно слышать, как капают с потолка пещеры Цидкиягу капли из подземных источников, голоса слышатся отовсюду. Только слушай и запоминай.

На улице Давида в ту полночь было совершенно пусто. Ни одного человека. Ни души. Ничего. Какая-то непонятная грусть струилась из закрытых дверей лавок, серый туман покрывал скользкие камни мостовой и исчезал в люках канализации, где возились крысы. Неожиданно серая тень встала передо мной, и женский голос, тонкий и властный, произнес:

– Молодой человек, проводите-ка меня к странноприимному дому австрийской церкви, я заблудилась.

Не спрашивая ничего, тень, оказавшаяся дамой средних лет, завернутой от вечернего холода в серый плащ хорошего покроя, взяла меня холодной рукой под локоть и засеменила рядом, звонко цокая каблучками. В ее семенящей походке было что-то звериное. Так семенит лапками крыса, бегущая вдоль ночной улицы. Так семенит старушка с кошелкой, идущая в магазин – а ведь даме было на вид не более сорока пяти. Я удивился про себя, но продолжал идти, отмечая попутно, что холодные пальцы с длинными ногтями не становятся теплее. От дамы пахло сигаретами. Она поежилась и коротко усмехнулась.

– Я приехала с группой из Москвы, – сказала она. Знаете, руссо-туристо. Все такие галантные, пока не напьются. Я – учительница русского языка и литературы. Люблю быть ей. Это мое призвание. Литература… (тут ее глаза мечтательно посмотрели вверх, а потом искоса на меня). Как мало ребят сегодня читают книги. В Москве, представляете? Центр мировой культуры. К чему это я? А вот к чему – все мужчины в нашей экскурсии, эдакие галантные кавалеры, каждый вечер напиваются и пытаются влезть ко мне в комнату. Я – дама одинокая. Комнату взяла с компаньонкой. Но та напивается вместе с ними. Какая мерзость!

Тут незнакомка передернула плечиками, узкими и острыми, и снова посмотрела на меня исподлобья.

– Ну, знаете… мужчины, они такие, – невразумительно пробормотал я. Мне не нравился запах табака и странных горьковатых духов, который исходил от нее, не нравились ее ледяные руки, хотя, признаюсь, я сам поглядывал на нее. Тонкая, изящная, ухоженная женщина… только вот этот проклятый запах…

Мы продолжали идти по крытым улицам закрытого в это время Рынка Пряностей, запах которых, слышный днем, ночью перебивался запахами сточных канав, мусора, гниющих отбросов, ладана, плесени, канализации. Все тот же туман скрывал наши ноги, фонари в этой части рынка светили тускло. Вдруг моя спутница повернулась ко мне. Обхватила меня руками, холодными и сильными, словно веревками обвила. Улыбнулся карминово-красный рот, сверкнули острые маленькие зубки.

– Поцелуйте же меня, глупый мальчишка, вы же давно хотите этого!

Она тяжело дышала, ее грудь касалась меня, она прижималась ко мне сильно, словно обвивая меня своим узким холодным телом. И все ближе я видел ее кровавый рот, пахший все теми же сигаретами. А вокруг все так же было безлюдно, и ни одной тени, ни одной души…

– Лилит! – воскликнул я в ужасе, неожиданно я понял все. Это была Лилит. Ночной демон, другая жена Первочеловека Адама, змея, дьяволица, страстная, развратная, чувственная. Мне до боли хотелось ее, хотелось стиснуть ее в руках, поднять в воздух, прижать к стене и овладеть ей прямо сейчас, посреди пустынного рынка. Но голос разума, голос, звучавший громко и победно в голове моей, раскрыл мои губы

– Лилит, змея! Заклинаю тебя Именем Господним, исчезни. Шма, Исраэль! Исчезни, возвращайся к себе в преисподнюю…

Она зашипела и разжала кольцо своих тонких рук. Только сейчас я увидел, что у них нет суставов. Они изгибались словно хвост крысы. И зеленым светом горели ее глаза, словно два ярких светильника.

– Не хочешь меня, дурачок!? – прошипела она?

– Не хочу, – неожиданно твердо сказал я, – от тебя разит сигаретами и мертвечиной. Ты не та женщина, которая может понравиться мне. Вон!

– Ты еще пожалеешь! – взвизгнул суккуб, и вдруг превратился в крысу и резво засеменил по улице Рынка Пряностей в направлении к Австрийскому хоспису.

Я еще минут пять приходил в себя. Когда дыхание стало спокойней, туман, покрывавший улицу, вдруг рассеялся. Ко мне шли души. Прозрачные, тихие. Адам, Авраам, Давид-царь, сжимающий в руках серповидный меч, рабби Акива в разорванном талите, израненный и изувеченный римскими палачами, храбрый Бар-Кохба, на груди которого зияла рана, еще какие-то неизвестные мне мудрецы и герои, а впереди всех медленно и с достоинством шла необычайно красивая, чуть полная, молодая женщина, с нежным, полным достоинства, круглым личиком. Я узнал ее – это шла праматерь Ривка. Мать народа. Когда они обступили меня, Ривка улыбнулась и сказала мне:

– Ты устоял перед чарами Лилит, мальчик мой. Ты достоин награды. У тебя родится девочка, которая станет великой праведницей. Она сохранит род свой, и будет тебе отрадой на старости лет, и дети ее прославят имя твое и предков твоих. А теперь – иди. Ты шел к Котелю. Эта дорога не ведет к нему, поверни назад… и иди. И пусть Господь услышит твои молитвы.

Я молился ночь напролет, пока не появилась розовая кайма над стенами, над Масличной горой, не запели птицы, и утренние ласточки понеслись в своем ломаном полете над древними камнями Города.

Через девять месяцев и один день я родил дочь и дал ей имя Ривка.

Король фалафеля

В фалафельной на углу улиц Короля Георга и Агриппас пита с фалафелем стоила